Вот обитатели сталинградской квартиры среди ночи разбужены голосами за

окном, необычным для этого времени шумом машин и переговариваются между

собой, пытаясь понять причины происходящего. Делают это они не вставая с

постелей, поскольку Маруся дверь в соседнюю комнату, где спят ее с мужем

сожительницы (я проверил, не переставлены ли по ошибке слова) — дочь, мать,

сестры и подруга семьи,— на ночь оставила открытой: «чтобы в случае бомбежки

легче было всех разбудить» (Вы еще не слышите бомбежки? Тогда мы кричим к

вам!). При этом крепкие словечки за окном «заставили женщин… потупиться»

(как это, в лежачем положении?), но внесли ясность:
(Персонажи:) Уфф! Это в город прибывает штаб фронта, а не прорвавшиеся

невесть откуда немцы… А то одна из сестер, Женя, вспоминает, как, оказавшись

в прифронтовой полосе, в Ельце с бригадой (!) художников (с какой такой

целью? на пленэр, что ли, поехали?), «проснулись — а на окраине немцы! И

никто нас не предупредил». (Впрочем, совершают променады по рокадным дорогам

и другие персонажи — тщеславный (3:6) и напыщенный, но раскаивающийся в этом

(3:12) ловелас (3:19; во всей красе — в «Жизни и судьбе»: командировка — в

картишки перекинуться, бабенка…) и чистоплюй (3:10) подполковник Даренский;

еще более — Крымов, один из клонов автора — уж он в нашем тылу прямо аки

джентльмен в сентиментальном путешествии.)
Затем муж Маруси, Степан Федорович «накидывает на плечи плащ» (надо

полагать, сначала поднявшись с постели,— но об этом не сказано) и, «пройдя

по комнате, сдергивает маскировку и распахивает окно» (точнее было бы

написать: «подошел к окну, отдернул с него маскировку и распахнул»,— не

сорвал же он ее вовсе?). Еще несколько строк, и он, услышав звонок в дверь,

вторично «надевает свой ‹…› плащ» (ну, ладно, быть может, теперь надел в

рукава,— ведь не второй же плащ надел поверх первого, наброшенного на плечи?

Да и как это ухитриться бы сделать?) и идет открывать. Но избавиться от

злополучного плаща читателю пока не удается: вслед за этим автор ему

сообщает: «…плащ Спиридонова… лежал на спинке кровати, чтобы находиться под

рукой на случай бомбежки», а из следующего предложения читатель узнает, что

на той же «спинке кровати лежали ‹…› костюм и плащ Спиридонова».
(Муки читателя, связанные с плащом, на этом не заканчиваются, поскольку в

продолжение последней цитаты имеем: «…а возле шкафа стоял в боевой

готовности чемодан с Марусиной шубой и платьями». Хоть плащ и плотный,

коверкотовый (то есть, как минимум, полушерстяной), тут впору задуматься,

отчего бы это директор СталГРЭС, перевезший к теще в город, под угрозой

бомбардировки станции, со своей пристанционной квартиры даже рояль и часть

мебели, не позаботился о пальтишке (когда настанут зимы-холода…), а вот жена

его — в боевой готовности с шубой? А может, мальчика пальтишка-то и не было?

Не заработал на пальтишко директор? Да ну, чур меня…)
Возвращается Степан Федорович с сообщением свояченице: «Женя, вас там

кавалер спрашивает ‹…›» — и в ответ слышит: «Меня? — удивилась Евгения

Николаевна.— Не понимаю, какая чепуха!». Кроме этих нескольких слов, Женя

ничем более не проявляет своих чувств — ни жестикуляцией, ни мимикой; да и

ее возможности для этого ограничены (она, подобно Онегину, все еще в

постели), но, как сообщает проницательный автор, таким же проницательным

окружающим «по всему чувствовалось, что она взволнована и смущена». По каким

признакам угадываются скрытые за удивлением взволнованность и смущение,

остается загадкой.
Итак, Женя удивлена, взволнована и смущена. Но навстречу ночному пришельцу

она идет «все с тем же (sic! Вы думаете, она идет, испытывая те же эмоции —

удивление, взволнованность, смущение? как бы не так:) недоумевающим,

сердитым выражением лица». Тем не менее, узнав посетителя, Женя «…не знала,

нужно ли ей сердиться на бесцеремонность ночного вторжения». (Попутно

получаем занятную «рефлексию наоборот»: оказывается, можно еще поразмышлять,

сердиться ли мне, т. е. испытывать ли чувство гнева, раздражения!)
Но и это еще не все. После обмена с пришедшим (Новиковым) несколькими

фразами и приглашения остаться, последний «…стал отнекиваться. Кончилось

тем, что она стала сердиться не на то, что Новиков вторгся ночью в дом, а на

то, что он не хочет в нем остаться» («остаться», еще и оба «стали»).
Бедная Женя! Сначала она сердилась неизвестно (ей, Жене, да и читателю) на

что (ну, по крайней мере, зачем-то придавала лицу сердитое выражение,— может

быть, для демонстрации окружающим); потом выяснилось, что сердиться, в

принципе, можно на бесцеремонность ночного вторжения, но при этом ей

неизвестно, нужно ли сердиться (и все же остается неясным,— ни Жене, ни

читателю: сердится она на этой фазе или нет?); наконец, она уже точно

сердится,— но не на то, на что ей нужно было сердиться до того, или на что

она до того действительно сердилась, а на другое.
Уфф! (Мое.)
Впрочем, может быть, я заблуждаюсь, и хитроумный автор в этой сцене тонко

намекает на бесперспективность попыток поиска у женщины того, чего у нее

нет,— четкой мотивации поведения?
Мир (именно в том смысле, что и названии «Война и мир»,— ведь этот роман

Гроссман взял за образец), открываемый книгой, преимущественно тревожен

(такие чувства персонажи испытывают 159 раз, включая одну, если не ошибаюсь,

воздушную тревогу) и удивителен. Карандаш в этом мире имеет «тупую сторону»,

а не тупой конец. В нем можно услышать «смеющийся шепот» (попробуйте

воспроизвести!) и «пыхтение автомобильных моторов»; наблюдать стремительный

восход незаходившего солнца («…набежала тень, и хлынул дождь», затем не

вышло, а «…стремительно взошло солнце»); увидеть на панораме ночного боя,

как, пламя, молнии подобно, не вырывало, а «вдруг вызывало (куда?) из тьмы

холм, облепленный маленькими домиками»; увидеть, что в комнате «стояли

сложенные горой у стены чемоданы», увидеть и девушку с косами, которые

«лежали вокруг лба» (а не головы); узнать об электромагнитных волнах,

«шедших (направленное излучение?) от радиопередатчиков (Вы думали, к

радиоприемникам? Не угадали:) к радиопередатчикам»…
Но это еще не все о волнах. Вот расширенная цитата:
«Электромагнитные волны, шедшие от радиопередатчиков к радиопередатчикам,

выражали не только связь переднего края с глубиной Сталинградской обороны,

простиравшейся далеко на восток, захватывающей не только огневые позиции

артиллерии средних и тяжелых калибров, не только аэродромы истребительной

авиации, не только аэродромы бомбардировочной авиации, но и домны

Магнитогорска, но и танковые заводы Челябинска, но и коксовые печи Кузнецка,

но и колхозы и совхозы Урала и Сибири, но и военные базы и рыболовецкие

промыслы тихоокеанского побережья».
Убрав второстепенные и повторяющиеся члены предложения, получим:

«Электромагнитные волны ‹…› выражали не только связь переднего края с

глубиной ‹…› обороны ‹…›, захватывающей не только огневые позиции артиллерии

[и] аэродромы ‹…›, но и ‹заводы, колхозы и проч.›. В принципе, такая фраза,

хоть и неуклюжа, не будет лишена согласованности, если после точки будет

сказано о том, что еще выражали пресловутые волны, кроме связи переднего

края обороны со всем прочим нагромождением. Но дальше об этом ничего нет.

Значит, автор (вместе с редакторами) просто-напросто заблудился в трех

соснах: двух «не только» и одном «но и», и следовало: «но и с танковыми

заводами ‹…›, коксовыми печами..» и т. д.
Незамысловаты и описания персонажей. Они (персонажи), как на подбор,

плечисты: таковых, по крайней мере, одиннадцать. Новиков плечист трижды,

Толя Шапошников — четырежды, причем дважды на протяжении одной страницы

текста. Иногда плечистость остается единственной характеристикой

промелькнувшего персонажа, как у случайно встреченного Новиковым «плечистого

наводчика орудия» (я бы за плечистость перевел его в подносчики снарядов).

Среди плечистых — пять женщин. Наверное, чувствуя, что это перебор, в более

поздней редакции романа у Гроссмана один из плечистых переквалифицировался в

светлоглазого, а одна из безымянных плечистых женщин стала пожилой; Новиков

и Толя понижены в плечистости на один ранг. Не повезло Вавилову: он стал

плечистым только в третьей части книги, подходя к Сталинграду. Возможно,

есть и двенадцатый (надо же до блоковских дотянуть!) плечистый, но

непонятно, то ли это Вавилов, то ли другой солдат из его «отряда» (рота?

взвод? — 3:7).
Есть еще славная когорта белозубых. Пересчитать их (не говоря уж о том,

чтобы пересчитать их зубы) трудно, поскольку в эту категорию попали все

шахтеры, возвращающиеся на-гора. Как правило, челюсти этих зубов блестят или

сверкают (таковых семь пар). Белозуб и один плечистый. Персонажи чисто

отрицательные или хотя бы сомнительные, как вы, наверное, уже догадались,

желтозубы — от Гитлера до директора завода, который «…в феврале ‹…› не дал

фронту металла». У порочного (не потому ли он награжден язвой желудка? И как

тут не вспомнить пораженный орган, ставший причиной кончины самого

Гроссмана!), но нашего, Даренского зуб — золотой (1:22).
Не раз встречаются и желтые глаза (людей).
Да и в целом по части героев до толстовской «Войны и мира», взятой

Гроссманом за образец, книга не дотягивает. Ну, не получилось из Крымова

Пьера Безухова, а из Толи Шапошникова — Пети Ростова. Динамика развития

характера у героев есть, но вяловата. В этом смысле хороша (уже в «Жизни и

судьбе») Женя, а вот Новиков (Болконский?) и Штрум (не знаю, кто это,—

бердичевских у Толстого нет) слабоваты и не всегда убедительны. Хуже всего в

динамике пришлось проходчику Ивану Новикову — пробурившись в первой книге, в

«Жизни и судьбе» он вовсе пропал (не угадал, стало быть, в следующий пласт).