Аннотация

Геннадий Павлович Михасенко

Гладиатор дед Сергей Рассказ



Дед Сергей, сторож-кладовщик детского спортивно-морского лагеря "Парус", после окончания сезона не остался один, как он любил оставаться, предаваясь ти­шине и покою после суматошного лета, а вдруг привез к себе на несколько дней, оставшихся до школы, внука Витьку, двенадцатилетнего увальня. Витька жил с роди­телями, мало общался с хмурым и неразговорчивым де­дом и даже не интересовался его лагерем, зная, что ту­да принимают только старшеклассников. Очутившись же в царстве водных лыж, воздушных ружей, морских форменок, пряжек с якорями и прочих удивительных вещей, которыми был набит склад, он растерянно пора­зился не столько самим этим вещам, сколько тому, что все они — в дедовском владении, то есть что дед, ока­зывается, фигура. Поужинали поздно, промаявшись с сетями, которые дневным волнением залива снесло на коряги. Отяжеленные едой и усталостью, дед с внуком уст­роились под высоким, похожим на аиста, торшером с перекошенным абажуром. Старик сел на скатанный матрац, пододвинул к себе табуретку со стопой газет месячной давности и, надев очки, стал перебирать их, интересуясь исключительно мировыми событиями. Потный и чумазый Витька, в тельняшке до колен, разместившись на ящике с аквалангом, принялся, беспомощно вертя в руках два веревочных обрывка, с сопением изучать морские узлы по плакату, брошенному на пол. Сухонький маленький дедок и явно закормленный внук ря­дом смотрелись как-то враждебно — как будто дед по­стоянно недоедал в пользу внука. Между ними на полу стоял эмалированный таз с водой, где лениво шевелился только что выуженный из-под коряг налим, губас­тый, с мутновато-зеленой спиной. Было тихо. Нашумевшись за день, лес и залив молчали. Не оси­лив и простейшего узла, Витька поднял голову, поприслушивался к чему-то и позвал: - Деда, а дед! - Оу! - А старшеклассник с какого считается? - Чего? - Ну, с какого класса в ваш лагерь берут? - Да с какого, больших, — не отрываясь от газеты, ответил дед. - А именно? Вот я, например, пять кончил, это как? - и оставя плакат, Витька всем корпусом повернулся к де­ду, чтобы больше привлечь его внимание, зная, что то­го не так-то просто настроить на обстоятельный разго­вор. Но дед неожиданно отложил газету, снял очки и, ле­гонько зевнув, охотно отозвался: - Мало, как! Куда же — пять! Пять — это еще вер­хом на палочке ездить! А тут серьезно: в катерах копа­ются, на лыжах вон по воде шмыгают. Нынче один на бревно наскочил, так не знаю, выпишут его к школе из больницы или нет. Серьезно, брат, у нас! — и дед поскреб за ухом надавленное очками место. Его короткие матово-седые волосы росли с таким плавным очертани­ем, как будто старик носил белую купальную шапочку, и когда почесывался, то казалось, что он хочет зацепить эту надоевшую шапочку и сдернуть ее. — А то еще говорят — пушки привезут, настоящие! Срежут где-то со старого корабля и привезут. Поди, без снарядов! А то не дай бог этим разбойникам снаряды! Заплывшие глаза Витьки каким-то чудом округли­лись, и он воскликнул: - Да я же здоровый, деда! — Он вытянул ноги и по­дал плечи назад, демонстрируя свою дородность. — Здоровый и сильный! Я бы все смог: и штурвал крутить, и на лыжах, и на веслах! Я же в своем классе всех бью! - Да, сила есть — ума не надо! — с сожалением за­метил дед, задумчиво разглядывая внука, так что Вить­ка несколько смутился и подобрался, но дед как бы сжалился и тихо, словно по секрету, спросил: — Что, в лагерь поманило? Нагляделся на мое богатство? — и он кивнул на замкнутую дверь главного складского отсека, где хранилось самое ценное, а все обыденное — матра­цы, ведра, кружки, лопаты, ножовки — лежало здесь, в предскладнике. — Оно бы нелишне послужить тебе! Живо бы сняли стружку! - Я бы снял! - Э, милок! Не таких остругивают! На какие-то секунды Витька замер с задиристым прищуром, а потом весело махнул рукой: - А пусть бы! Может, приврать, а, деда? Мол, в седьмом я, ну чтобы это, приняли! — И Витька ладонью сделал рыбье, волнисто-проскальзывающее движение. - Зачем привирать? Если хочешь по правде — по­проси меня, я шепну начальнику — и все! — заверил дед Сергей и как-то игриво-бодуче, снизу вверх дернул головой. — Не чурался бы деда, не дулся бы мыльным пузырем, давно бы вполне законно носил эту самую тельняшку. Да-да! Я и бабку нашу, захоти она, хоть сейчас в юнги запишу! — пошутил вдруг он и, что уж совсем не бывало, хохотнул. — Скажу — и пожалуйста! За меня тут знаешь как держатся? Э-э! Я, брат, для них на­ходка, каких поискать! Клад, можно сказать! И охра­няю, и с метлой брожу, и муницию, где порвется, под­латаю, и рыбкой вот прикармливаю! И дед тюкнул кончиком ботинка по тазу. Лежавший полумесяцем налим медленно выгнулся латинской буквой S, потом еще раз S в другую сторону и снова замер. Витька не любил этих рыбин, которыми дед частенько угощал и родственников, — не любил за то, что они, го­ворят, питаются трупами, и за то, что они вообще про­тивные, словно огромные черви, но тут он с интересом склонился к тазу, как бы восхищаясь дедовскими талан­тами. Налим, однако, уловил в этом движении опас­ность для себя, крутанулся, мелькнув беловатым брю­хом, и так вдруг шлепнул хвостом по воде, что окатил всю Витькину физиономию. Мальчишка панически от­дернулся и в следующий миг со всего маху треснул на­лима кулаком по башке. - Ты чего? — вскрикнул дед Сергей. - Чего? - Чего налима-то? - А чего он, дурак слюнявый! — выругался Витька, утираясь рукавом тельняшки. Налим буйствовал умопомрачительно: бился мордой о стенки, крутился, дергался, расплескивая воду, выме­тывал хвост, загибая его крюком и цепляясь за край та­за, норовя выброситься вон, — он словно рвался к от­мщению. Казалось, выпусти его — он какими-нибудь рыбьими прискоками дошлепает до обидчика и цапнет его за босую ногу, если не придумает ничего страшнее. Дед заприговаривал, усмиряя налимий хвост: - Ну-ну-ну! Больно? Ничего, потерпи до утра. А там мы из тебя уху сварим, и нервы твои уймутся! "Дурак"! — передразнил он внука, пронзительно глянув на него. — Он-то не дурак, он на волю рвется! А вот ты!.. Нашел одноклассника, лупцевать! Иди ложись! Не до­рос ты еще до юнги! Обиженный тем, что жалеют не его, а налима, Вить­ка фыркнул, швырнул куда-то веревочные концы, вско­чил и, наступив на плакат, быстро проследовал в угол. Здесь, в закутке, образованном наружной стеной склада и стопами матрацев до самой крыши, стояли две кро­вати со стулом между ними. Не раздеваясь, Витька ныр­нул под одеяло. Было бы из-за чего кричать, а то из-за паршивого налима! Да он, Витька, нарочно выплеснет этого слизняка из таза, если проснется ночью! Дед встал, задев абажур, так что в закутке закачал­ся желто-голубой свет, погремел тарелками и ложками, складывая их в ведро, щелкнул замком, выключил тор­шер, в темноте нащупал свою кровать и, укладываясь, прокряхтел: - Живое должно жить до конца. А уж как все, то все — и спроса нет! Вот так вот, милок! Внук не отреагировал на эту философию, но по­чувствовал, что дедовская вспышка иссякла, и обра­довался, потому что разговор о лагере не был закон­чен. На полках зашуршали мыши, где-то вдалеке моло­тил катер, вытягивая из залива гирлянду плотов. Дед скрипнул пружинами. Ворохнулся и внук, поощряя де­да на сближение, но сам помалкивал, выдерживая ха­рактер. Дед в самом деле шепнул: - Вить! - А! - Не спишь? - Нет. Мыши… - Не только мыши — и крысы, чтоб их нелегкая взяла! — прибавил голосу дед. — Как бы налиму хвост не отгрызли. Свесит его, они — хвать! Мышеловок надо! Или кота хорошего! У Падюковых попросить, что ли? Дадут, поди? - Старый он, — заметил Витька. - Вот и хорошо! Молодой-то пока расфуфырится, а старый сразу — цап! Все бывают старыми: и коты, и мыши, и налимы, — с удовольствием, точно радуясь такому обширному сообществу стариков, перечислил дед. — Ну, и человек, ясно! А как же! Ты давеча спро­сил, с какого начинаются старшеклассники. А вот ты мне ответь, с какого начинается древность? - Какая древность? - Ну, какая? Какую вы в школе учите? - Когда обезьяны были? — уточнил Витька, чувст­вуя себя все более непринужденно. - Не обезьяны, а уже люди. - Волосатые? - Сам ты волосатый! Через три дня в школу, а на голове — хоть литовкой коси!.. Волосатые — это перво­бытные. А я про нормальных. Все у них наше: лоб, нос, руки, ноги — все, а древними считаются. — Витька уси­ленно думал. — Ну, чего молчишь? Двойка у тебя, что ли по древности? - Да нет у нас такого предмета — древности! — обиделся внук. — Придумал тоже — древность! История есть, а древности нету! По истории у меня закон­ная четверка! - Значит, должен знать! —- не смутясь заключил дед. -— Еще когда с быками принародно дрались! - С быками и сейчас дерутся, в Испании вон! - Да не сейчас! — огорченно перебил дед. — А ког­да рабство было. Они еще бунтовали! Ими мужик один верховодил такой, вроде нашего Стеньки Разина! - Спартак? - Во-во! - Гладиаторы? - Гладиаторы! — обрадовался дед. — Точно! - Ну то-то! — с превосходством протянул внук. — И не с какими не с быками они сражались, а друг с дру­гом! - Гладиаторы-гладиаторы! - Сам путаешь! - Вспомнил, слава богу! Ох, жизнь, сколько помнить надо! Так вот это считается древним. - Еще бы! - Ну вот. А когда это было? С какого времени эта древность начинается-то? - Как с какого? — опять не понял Витька. — Она давно уже прошла, твоя древность. - Фу ты, бестолочь! — дед Сергей перевел дух и по­ворочался маленько. — Ну, ежели мерить от наших дней туда, в глубину времени, то что выходит? Выхо­дит, что сперва пойдет близкое время, еще тепленькое, потом эти, как их, средние века, а уж потом, наверно, древность. Или как? - А-а! — сообразил наконец Витька. — Так бы сра­зу и сказал, а то плетешь про каких-то быков! Ну, это тогда, значит, так! Значит, Петр Первый!.. - Да какой Петр Первый? — удивился дед Сергей. — Петр Первый-то вон жил, позавчера! - Ну, деда, я же вычисляю! — с капризной нетер­пеливостью пристрожился внук. — Сбил вот! Знаешь, как трудно пятиться во времени. На чем же я? - Ну-ну, Петр Первый! — как бы извинился дед. - Ага, значит, Петр Первый! — шумно вздохнув, продолжил Витька. — Потом-м... Иван Грозный! По-том-м... кажется, эти, из варяг в греки. А потом уж все, дальше пятиться некуда. И выходит, значит, так... — Дед уважительно помалкивал, чуя в словах внука значительность. — Деда, ты слушаешь? - А как же? - Выходит, значит, так: все, что было тыщу лет на­зад, это древнее, полтыщи — среднее, а что сейчас — сейчас! — с облегчением закончил Витька. Чуть помедлив, не добавит ли внук еще чего-нибудь важного, и сам что-то старательно додумывая, дед Сер­гей произнес: - Так, так! Тыщу лет, значит? Мать честная! Ну, конечно! Где там -— тыщу лет! Ни за что! Так я и при­кидывал — не быть мне древним! - Чего? — переспросил Витька. - Не быть мне тыщу лет назад! - Гладиатором хочешь стать? — усмехнулся внук. - Не гладиатором стать, а сторожем остаться, но древним! Понимаешь, Витек? — с некоторой досадой выговорил дед Сергей. — Чтобы прошло тыщу лет, а ка­кой-нибудь парнишка тогдашний, вроде тебя, только поумней да попричесанней, открыл бы книжку и сказал: вот, сказал бы, смотрите — древний сторож дед Сергей!.. И так уж мне было бы приятно! Витька смутился: - Как же тебе, интересно, будет приятно, когда те­бя уже не будет тогда? - А мне не тогда, а сейчас будет приятно, что я ста­ну таким древним! - Да ты и так уже древний, — нашелся Витька. — Сколько тебе: семьдесят или восемьдесят? - Какая же это древность? Это старость, как у ко­тов, у мышей, у налимов. А потом смерть. Близехонько уж где-то. Может, это она и скребется, а не мыши. Не зря я один-то заопасался оставаться! А мне мало этой самой мышиной смерти! Я хочу пройти через все века: через теперешние, через средние и через древние! Глав­ное — древние! Уж больно туда охота! - Да ты чего, деда? — прошептал Витька с явной тревогой. — Кто же столько живет? - Эх, Витька, Витька! Тяжел ты на соображение! — вздохнул дед Сергей. — А еще хочешь приврать — в седьмом! Думаешь, я при жизни рвусь столь отмахать? Что я, Иисус Христос какой? Да и он, бедняга, вознес­тись-то вознесся, а воротиться — дорогу забыл. Нет, Витек, по земле я пройду, как все, а вот потом бы от­личиться! Черт знает, откуда взялась во мне эта заноза! Все будто ничего было, а тут — бах! — как молонья! И зажгло! А выходит пшик — не попасть мне туда! - Попадешь! — уверенно сказал внук, опасливо ду­мая, что же происходит с дедом. - Нет. - Почему? - Тыща лет!.. - Да хоть миллион! — озаренный необычной для не­го мыслью воскликнул Витька, приподнимаясь на лок­тях. — Это при жизни мы считаем: мне двенадцать, ма­ме там за тридцать, тебе под сто, а потом-то какой счет? - Нет, — лукаво повторил дед. - Время, что ли, остановится? Помолчав чуток, дед ответил: - Жизнь, боюсь, остановится! — Внук так и замер на локтях. — Время что, свистит меж пальцев — ухва­ти его попробуй! А жизнь — пожалуйста, хватай. И хватают! Да еще как! В сетях за три дня один налим! А где остальные? Какую газету ни возьми — везде война, бьют друг друга смертным боем!.. Людей на земле не будет через тыщу лет — вот в чем беда, Витек! И того парнишки, вроде тебя, который бы открыл учебник древности и ткнул бы в меня пальцем, тоже не будет. И учебника не будет. То-то и горько! Нет чтобы жизни-то без конца идти, чтобы все нажиться успели, так изводят ее, матушку! - Кто изводит? - Мы, люди. - Как же это мы ее, интересно, изводим? — продол-' жал недоумевать внук. - А так. Кто нарочно, а кто невзначай, кто кула­ком, кто бомбой. Убывает жизнь, на глазах убывает, — с хрипотцой заключил дед, и Витька вдруг ощутил ка­кую-то неуютность в уклончиво-туманных дедовских словах. — А ты, Витя, не принимай близко-то, не пугай­ся! — спохватился дед, смягчая голос. - А я и не пугаюсь. - И правильно. На тебя-то еще жизни хватит. А мне, так шут с ней, с моей древностью. Внука вот уви­дел, а внук — меня — и на том спасибо. И этого могло бы не быть. А там, глядишь, и правнукам расскажешь про деда — вот я и задержусь маленько в памяти люд­ской. А в лагерь я тебя устрою. Скажу начальнику — и все! Меня знаешь тут как? Э-э! Ну ладно, спим! Витька лег на спину и с серьезной озабоченностью уставился в темноту. Ему не понравился весь этот раз­говор о конце света. По Витькиным соображениям, это была явная чепуха, и все же он опечалился, потому что с будущим связывал тайную и сладкую уверенность, что если он даже умрет тут, что очень сомнительно, то сно­ва объявится там, иначе куда же исчезать, если не в бу­дущее. И ему вдруг стало жаль и себя, и деда. Нет, на­до разубедить старика, что жизнь убывает, что люди изводят ее! Например, он, Витька, как и чем изводит? Ну, раздаст за день с десяток щелчков и подзатыльни­ков — и все! Кто от этого помер? Наоборот, здоровее становятся!.. Внезапная догадка обожгла Витьку изнут­ри, и он тихо позвал: - Деда! - Оу! - Это ты из-за налима подумал, что жизнь оборвет­ся? Из-за того, что я его по башке стукнул? - Нет. - Ой, деда, из-за налима! — почти обрадовался Витька. — Зря! А хочешь, я его поглажу? — вдруг вы­палил он. И даже сел в искреннем порыве загладить ви­ну, словно именно от этого зависела сейчас вся жизнь на земле. - Не кошка, гладить-то. Вредно это рыбе — слизь сотрется, — спокойно ответил дед Сергей, переворачи­ваясь на другой бок. — Ты и так ему кулаком-то все смазал. - Это я так, случайно! - От привычки лупцевать слабого, я понимаю. Как слабый мелькнул, так сразу ему в ухо! - Да нет, деда! - Ну, ладно-ладно! - Значит, точно не из-за налима? - Точно. - А из-за чего тогда? - Поживи вот, хлебни жизни, а там поймешь! А то мы с тобой на разных языках разговариваем, и выходит у нас: ты — про Мартына, а я — про Фому. Спать да­вай лучше. Повозились они, теплее притираясь к подушкам и матрацам, и затихли. Витька думал о том, что дед хит­рит и что-то утаивает, и что если бы знать хорошенько его жизнь, то можно было бы, наверно, и самому разо­браться, а так... Из семейных разговоров Витьке запом­нилось лишь одно: в начале войны дед с простреленны­ми ногами попал к фашистам в плен, а в конце войны его освободили американцы — и все. Вот там, пожалуй, он и столкнулся с этим самым концом света и не может забыть его... А тут и он, Витька-балда, добавил своим кулаком! Еле-еле прослушивался пульс катера, усыпляюще доскребывались мыши, молчал налим. Устал, похоже, отдыхает, свесив хвост с кромки таза. А к тазу крадется отряд белозубых крыс, в тельняшках до колен. У первой в лапах — маленький торшер, остальные несут на плечах ржавую ножовку. Вот они останавливаются у на­лимьего хвоста, разом вцепливаются в него и быстро-бы­стро пилят. Налим рванулся, но поздно — хвост уже влажно шмякнулся на пол, и крысы злорадно хрюкнули. Витька поднял голову. Он вообразил всю эту сценку, но звуки оказались настоящие: хрюканье — это всхрапнул дед, а шмякну­лось — в глубине склада. Витьке стало боязно, но он встал, сориентировался и пошел, шаря впереди ногами и руками. Торшер и таз попались ему одновременно. Он включил свет. Таз был пустым. Налим лежал возле ящи­ка с аквалангом. С торопливым отвращением схватив рыбину за жабры, Витька плюхнул ее в воду. Потом ми­нуты две споласкивал руки под умывальником. На пол­ке у стола лежало несколько деревянных поддончиков для хлеба. Витька взял один и накрыл им таз, а сверху пригрузил ведром с замоченной посудой. Теперь налим, даже если и хвост просунет, не вывалится, не огорчит деда своим самоубийством и не станет лишней прегра­дой на его пути в древность. Повесив на гвоздь плакат с морскими узлами, кото­рый налим обляпал в двух местах, Витька встал лицом к закутку, выключил торшер и через двенадцать шагов наткнулся на мягкий штабель матрацев. И тихо улегся. Февраль 1976 г. Братск

Впечатления о книге: