FoxGen про Рушди: Джозеф Антон [Joseph Anton: A Memoir] (Биографии и Мемуары) 04 12
evgenii_c, вы демонстрируете, что овладели приёмом copy-paste?

Ser9ey про Рушди: Джозеф Антон [Joseph Anton: A Memoir] (Биографии и Мемуары) 03 12
Эко ловко у вас литкритиков получаецца. Куда ни плюнь шо ни песатель у катораво шото от Булгакова чуть от Хемингуэя...а глядишь там и толстые с дастаевскими рядом не ходили...и уля улю - новоиспеченный гений готов. Блевать от такой критики хоцца, и таких песателей.

evgenii_c про Рушди: Джозеф Антон [Joseph Anton: A Memoir] (Биографии и Мемуары) 03 12
Публицистическая автобиография от гениального романиста, талантливого новеллиста и обычного эссеиста.
Точнее даже не полная автобиография, а часть жизни – от фетвы и до отъезда в Америку.
Ещё мальчиком, ничего не знающим про творчество Рушди, я помню, как в советских новостных телепрограммах показывали волнения мусульман, протестовавших против «Сатанинских стихов». Взрослые на мой вопрос объясняли, что Рушди – автор книги, оскорбившей пророка Мухаммеда. Под этим кратким описанием я, как, наверное, и большинство людей в мире, знал Рушди довольно долго.
Прочитав сначала «Детей полуночи», лучший «букеровский» роман за все времена, я пошёл дальше. «Стыд» понравился ещё больше, «Клоун Шалимар» не понравился и т.д.
«Сатанинские стихи» я прочёл на английском. Двоякое послевкусие: с одной стороны, гениальная поэма в прозе, смесь «Мёртвых душ» с «Мастером и Маргаритой», написанная языком Кэрролла; с другой стороны, актуальная в восьмидесятых, привлекательность сюжета тускнеет и архаизируется в двадцать первом веке. Но ни в одном из вкусов я не почувствовал оскорбления мусульман. Не возьмусь категоризировать, так как сам не исповедую ислам.
Предполагаю, что Аятолле Хомейни (тогдашнему мусульманскому лидеру) не понравилось изображение Мухаммеда слишком человечным (в плохом смысле этого слова). Сомневающимся, отвергающим, передумывающим, хитрящим, раскаивающимся.
Впрочем, у Рушди в «Джозефе Антоне» другая точка зрения. Я же придерживаюсь лозунга из этой книги:
Незадолго до того <14.01.1989> неизвестный доброжелатель прислал ему по почте футболку с надписью «БОГОХУЛЬСТВО — ПРЕСТУПЛЕНИЕ БЕЗ ЖЕРТВ»
Как бы то ни было, Хомейни, влияние которого на мусульман сильнее, чем влияние Папы на католиков, а влияние на Иран вообще несравнимо, издал фетву (указ для мусульман всего мира) с призывом казнить писателя и всех лиц, причастных к издательству романа.
Тут же начались волнения, демонстрации, акты протеста, смерти. Некоторые издатели и переводчики были убиты, за Рушди охотились официально и неофициально. Писатель жил под чужим именем (Джозеф от Джозефа Конрада, Антон от Антона Чехова), под охраной спецслужб Великобритании. И только годы спустя, благодаря изменению международный политической ситуации, смог быть более свободным. Да и то пришлось эмигрировать в Америку.
Всё это Рушди подробно описывает в «Джозефе Антоне», стараясь не с позиций сегодняшнего дня оценивать ситуацию двадцатилетней давности, но вживаясь в прошлое:
В начале года — года начала конца, — когда в последний раз закрылась дверь за четырьмя полицейскими, девять лет жившими с ним под многими именами и во многих местах и когда, таким образом, завершился период круглосуточной охраны, которую Уилл Уилсон <сотрудник спецслужб> и Уилл Уилтон <сотрудник спецслужб> предложили ему на Лонсдейл-сквер в конце предыдущей жизни, он спросил себя, что происходит: он вновь обретает свободу для себя и своей семьи — или подписывает всем смертный приговор? Кто он — самый безответственный из людей или реалист с верными инстинктами, желающий в тиши воссоздать подлинно частную жизнь? Ответ можно будет дать только ретроспективно. Через десять или двадцать лет он будет знать, верны его инстинкты или нет. Жизнь живется вперед, но судится назад.
Книга получилась и очень публицистичной, и очень личной одновременно. Джозеф Антон (он же Салман Рушди) проходит в книге от третьего лица – «он». Автор пытался взглянуть на себя со стороны, беспристрастно.
Беспристрастно не получилось.
От публицистики захватывает дух. Рекомендации по чтению от одного из лучших англоязычных писателей последних десятилетий отменны.
При этом на страницах толпятся и активно участвуют в действии идолы литературной современности (и, скромно отмечу, герои моих постов): Иэн Макьюэн, Варгас Льоса, Гюнтер Грасс, Умберто Эко, Питер Кэри, Надин Гордимер, Мюриэл Спарк, Дорис Лессинг, Курт Воннегут, Дон Делилло, Сьюзен Сонтаг, Тони Моррисон Жозе Сарамаго, Милан Кундера, Карлос Фуэнтес, Алан Йентоб, Мартин Эмис, Джулиан Барнс, Грэм Свифт.
Не говоря уже про шеренги мелькающих Викрама Сета, Викрама Чандры, Аниты Десаи, Киран Десаи, Арундати Рой, Ардашира Вакиля, Рохинтона Мистри, Амита Чаудхури, Амитава Гоша, Ромеша Гунесекеры, Джона Берджера, Кадзуо Исигуро, Полин Мелвилл, Прамудьи Анаиты Тура, Пола Остера, Сири Хуствед, Анни Лейбовиц, Пола Саймона, Бетт Бао Лорд, Джанетт Уинтерсон, Уилла Селфа, Луи де Берньера, А. Л. Кеннеди, Бена Окри, Ханифа Курейши, Эли Визель, Воле Шойинка, Яшара Кемаля, Исмаила Кадаре, Синтии Озик, Таслимы Насрим, Чеслава Милоша, Жака Деррида, Гюнтер Вальрафа, Уильяма Стайрона, Рышарда Капущинского, Антонио Ксарметы, Николаса Эванса, Нирмала Вермы, Махасветы Деви, Ананты Мурти, Исабель Фонсеки, Викрама Сета, Родди Дойла, Сола Беллоу, Наянтары Сахгал, Гиты Мехты, Бхарати Мукерджи, Кларка Блеза, Эла Альвареса, Элизабет Джейн Хауард, Артура Кларка, Айзека Азимова, Зенны Хендерсон, Лайона Спрэг де Кампа, Пола Тревхелы, Пола Сэйера, Эндрю Уилсона, Керстин Экман, Ларса Гюлленстена, Ибн Батутты, Дзюнъитиро Танидзаки.
Кого-то из них, как Джозефа Хеллера, Рушди считает учителем:
Джозеф Хеллер как-то сказал ему, что его книги выросли из фраз. «У меня поджилки трясутся при виде закрытой двери», «У меня на службе есть пять человек, которых я боюсь» — из этих фраз возник его великий роман «Что-то случилось», и «Поправка-22» тоже родилась из начальных предложений. Он понимал, что имел в виду Хеллер. Бывают фразы, написав которые знаешь, что они содержат в себе или порождают десятки, а то и сотни других. После долгих мучений «Дети полуночи» лишь тогда раскрыли свои тайны, когда в один прекрасный день он сел за стол и написал: «Я появился на свет в городе Бомбее… во время оно». То же самое с «Гаруном». Как только оказалось, что у него есть печальный город и угрюм-рыбы, ему стало ясно, как писать книгу. Кажется, он даже вскочил на ноги и хлопнул в ладоши. Но это было месяцы спустя. Пока же — только мучения и буря.
А каких-то литераторов, как Арундати Рой, недолюбливает:
Мисс Арундати Рой получила, как и предполагали, Букеровскую премию — она была признанной фавориткой — и на следующий день сказала «Таймс», что его книги — всего лишь «экзотика», тогда как она пишет правду. Это было, гм, интересно, но он решил не отвечать. Потом из Германии сообщили, что она заявила там журналисту примерно то же. Он позвонил ее агенту Дэвиду Годвину: он не видит, сказал он, ничего хорошего в публичной перепалке между двумя букеровскими лауреатами из Индии. Он никогда не говорил во всеуслышание, чтó он думает о ее «Боге Мелочей», но если она хочет драки, она, безусловно, ее получит. Нет-нет, сказал Дэвид, я уверен, что ее неверно процитировали. Вскоре он получил примирительное послание от мисс Рой, где говорилось то же самое. Ладно, оставим это, подумал он и перешел к другим делам.
Кстати, по поводу Арундати скажу, что её «Бог мелочей», конечно, ой как недотягивает даже до «Ярости».
От Хемингуэя Рушди заимствовал упорство:
«Сочинительство, — сказал Хемингуэй, — это искусство приложения штанов к сидению стула». Сидеть, приказывал он себе. Не вставать.
Очень умильно Рушди описывает знакомство с гениталиями лауреата Пулитцеровской премии Уильяма Стайрона:
Главным впечатлением от этой поездки стали для него гениталии Уильяма Стайрона. Они с Элизабет приехали к Стайронам в гости в их дом в Винъярд-Хейвене, и великий писатель сидел там на веранде в шортах цвета хаки, под которыми не было трусов, широко расставив ноги и щедро являя взору свои сокровища. Это было больше, чем он когда-либо рассчитывал узнать об авторе «Признаний Ната Тернера» и «Выбора Софи»; всякая информация, рассудил он, может пригодиться, и он сохранил увиденное в памяти для позднейшего использования.
Благодаря «Джозефу Антону» в моей голове прописались старые добрые Бутрос Бутрос-Гали, одноглазая Чандрика Бандаранаике Кумаратунга, со своей мамой Сиримаво Ратватте Диас Бандаранаике.
Рушди подробно и очень эмоционально рассказывает о своих взаимоотношениях с европейскими правительствами, американским президентом, британской оппозицией, иранскими радикалистами, простыми индийцами. Порой кажется, что последние ему приходятся гораздо ближе остальных:
Стоило дать высказаться простому человеку, лишь слегка настроив его на нужный лад, как в том открывался трогательный источник житейской поэзии. Женщина-мусульманка из бомбейской трущобы-джхопадпатти жаловалась, что не уверена, станут ли ее дети в будущем заботиться о ней. «Когда я буду старой, когда буду ходить с клюкой, вот тогда и увижу, станут или нет». На вопрос, что значит для нее быть индианкой, она ответила: «Всю жизнь я прожила в Индии, а когда умру, в ту же Индию меня и закопают». Улыбчивая коммунистка из Кералы весь день не разгибала спины на рисовом поле, а вечером пришла домой, где на веранде сидел ее престарелый муж и крутил на продажу сигаретки-биди. «С тех пор как я вышла замуж, — сказала она, по-прежнему улыбаясь и не смущаясь тем, что ее слышит муж, — с тех пор у меня не было ни одного радостного дня»
Но эмоциональный фон книги вызывает у читателя ощущения, противоположные наслаждению публицистически-костумбристским погружением в мир большой литературы. Явно видно, что Рушди, выражаясь языком психотерапевтов, «непроработанный». Куча эмоциональных проблем. Более четырёх разных жён, у которых зияла прореха в том месте, где должен был бы стоять родитель. Страницы полны ядом, который автор долго копил, и, наконец. Выплеснул, заляпав всех – друзей, врагов, жён, политиков, коллег, издателей. Не верится, что все вокруг могут быть п*дарасы, а Рушди – Д’Артаньян. Он ведь абсолютно предвзят ангажирован, эгоистичен и истеричен. Он то пытается оправдаться, утверждая, что оправдываться не в чем, то задирает и провоцирует мусульман, то называет себя мусульманином, то атеистом. То жалуется, то злится. То распускает сопли, то наматывает их на кулак:
Неверующий человек, он тем не менее был воспитан в этой культуре, и вопросы гордости были для него чрезвычайно важны. Красться, прятаться значило вести недостойную жизнь. Очень часто на протяжении этих лет он испытывал глубокий стыд. Его бесчестили за одно, а он стыдил себя за другое.
Отдельно доставляют письма, которые Рушди пишет самым разным оппонентам, понимая, что ответить ему смогут немногие, а прочтёт ответы чуть менее, чем никто. А вот блевотину из «Джозефа Антона» прочтут миллионы:
Уважаемый депутат парламента Берни Грант!
«Сожжение книг, — сказали Вы в палате общин ровно через день после провозглашения фетвы, — для чернокожих не самое страшное, что есть на свете». Возражения против таких действий, заявили Вы, доказывают, что «белые хотят навязать миру свои ценности». Я знаю, что многие чернокожие лидеры — например, доктор Мартин Лютер Кинг — были убиты из-за своих убеждений. Призыв к убийству человека из-за его убеждений озадаченный посторонний наблюдатель может поэтому расценить как нечто такое, что чернокожего депутата парламента должно, казалось бы, ужаснуть. Вы, однако, против него не возражали. Вы воплощаете в себе, сэр, отвратительное лицо мультикультурализма, выродившегося в идеологию культурного релятивизма. Культурный релятивизм — это смерть этической мысли, это поддержка права священников-тиранов тиранить паству, права родителей-деспотов уродовать дочерей, права фанатиков ненавидеть гомосексуалистов и евреев, ссылаясь на то, что это элемент их «культуры». Нет, фанатизм, предрассудки, насилие или угроза насилия — никакие не «ценности». Это свидетельство отсутствия человеческих ценностей. Это не проявления особой «культуры» человека. Это признаки отсутствия у него культуры. В таких ключевых вопросах, сэр, вспоминая слова великого черно-белого философа Майкла Джексона, «без разницы, черный ты или белый».
Скорее всего, что отвечать вовремя у автора не хватило духу. Конечно, это дискуссионное утверждение, но не в высшей степени. Вёл же Рушди еженедельную колонку в «Нью-Йорк таймс», публиковал же в газетах открытые письма. «Гардиан» так вообще долго предоставляла первую полосу для взаимного поливания говном Салмана Рушди и Джона Ле Карре. При этом Рушди со своим «защитником» Кристофером Хитченсом порой выходит за грань добра и зла (это первая страница «Гардиан», если что):
То, как Джон Ле Карре ведет себя на ваших страницах, больше всего похоже на поведение человека, облегчившегося в собственную шляпу и затем торопящегося нахлобучить полный до краев головной убор себе на голову, — заметил Хитч с характерной для себя сдержанностью.
А Ле Карре, по-моему, во многом прав:
«Всякий, кто прочел вчерашние письма от Салмана Рушди и Кристофера Хитченса, вполне может спросить себя: в чьи руки попало великое дело свободы слова? Откуда бы ни исходило послание — с трона ли, где восседает Рушди, из канавы ли, где валяется Хитченс, — смысл его один: „Наше дело абсолютно правое, оно не допускает ни несогласия, ни оговорок; любой, кто в чем-то подвергает его сомнению, — по определению невежественный, высокомерный, полуграмотный недочеловек“. Рушди высмеивает мой язык и смешивает с грязью продуманную и хорошо принятую речь, которую я произнес в Англо-израильской ассоциации и которую „Гардиан“ сочла нужным перепечатать. Хитченс изображает меня шутом, льющим себе на голову собственную мочу. Они могли бы достойно соперничать с любыми двумя аятоллами-фанатиками.
Местами чувствуется, что автор сам понимает, что неправ, но ничего с с обой поделать не может:
Означает ли это, что ему уже не надо волноваться из-за планов убийства? «Этого мы вам не говорили», — заметил в ответ мистер День <сотрудник спецслужб>. «По-прежнему имеются серьезные причины для беспокойства», — подтвердил мистер Утро <сотрудник спецслужб>. А нельзя ли узнать, что это за причины? «Нет» — сказал мистер День. Понятно. Нет — значит нет. «Вот именно», — заметил мистер Утро. «Но конкретная угроза, о которой нам стало известно перед вашей поездкой в Данию, — сказал мистер День, — эта угроза нейтрализована». Вы хотите сказать, что в Копенгагене действительно была конкретная угроза? «Да», — подтвердил мистер День. Тогда почему вы мне не сообщили? «Защита источников, — объяснил мистер Утро. — Мы не могли допустить, чтобы вы говорили прессе, что знаете про это». Выбирая, кого защищать — его или источник, — спецслужбы предпочли источник.
В ревности Рушди омерзителен:
После восьми лет, когда она в среднем раз в неделю говорила ему, что он слишком для нее стар, она связалась с селезнем на двести лет старше — возможно, потому, что Скрудж Макдак мог открыть перед ней заколдованную дверь, за которой лежал ее приватный тайный мир грез о безграничных возможностях, о жизни, где нет слова «нет», на Большой Леденцовой Горе из песни — «там, где солнце и вечное лето, где на деревьях растут сигареты»; потому что в приватном зале приватного дворца в Даксбурге, США, имелся бассейн, полный золотых дублонов, и они могли прыгать в него с низкого трамплина, а потом часами плескаться, как любил плескаться дядя Скрудж, в блаженно-жидкой денежной стихии; а то, что он был близкий друг Дака Чейни и Джон Макдак (не родственник) обещал ему после поражения Барака Обамы пост посла США в любой стране по его выбору, не имело особого значения, ибо в подвале его приватного замка хранился Алмаз величиной с отель «Риц», а в пещере в самом сердце Утиной Горы, которую он давным-давно, в юрский период, будучи еще юным утенком семидесяти с чем-то лет, купил, сделав ловкий венчурно-капиталистический ход, его ручные тираннозавры и верные велоцерапторы охраняли от любых грабителей его сказочную драконью казну, его приватный тайник с неисчислимым богатством.
Есть, однако, вещи, которые мне лично нравятся в Салмане Рушди. В первую очередь это его борьба с курением. Не в глобальном контексте, а со своей личной пагубной привычкой. Он, как и я, живёт по Марку Твену: «Курить бросить легко. Я сам бросал тысячу раз».
Прекрасная литературная игра, которой я стараюсь научиться:
«чуточку не те названия»: «Господин Живаго», «Прощание с оружием», «Для кого звонит колокол», «Два дня Ивана Денисовича», «Мадемуазель Бовари», «Повесть о Форсайтах», «Большой Гэтсби», «Водитель такси», «Любовь во время гриппа», «Тоби Дик», «Закавыка-22», «Гекльбери Швед»
Завидую отношению к «мигалкам»:
По дороге в посольство и из посольства он, к своему изумлению, заметил, что площадь Согласия закрыта для транспорта. Все пути, ведущие на площадь и с площади, были блокированы полицейскими, чтобы он внутри образованного RAID кортежа мог пронестись через нее без помех. Это наполнило его печалью. Он не хотел быть человеком, ради которого перекрывают площадь Согласия.
Мнение Рушди об индийской литературе полностью совпадает с моим:
самое интересное, утверждал он, что пишется сейчас индийскими авторами, пишется по-английски. Некоторое время назад он провел вечер с Анитой и Киран Десаи и спросил их мнение на этот счет. Они сказали, что искали современный текст на хинди для перевода на английский и не нашли ничего стоящего.
Рушди справедливо опасается Google:
Интернет. К этому слову они тогда начинали привыкать. В том году кто-то впервые произнес при нем слово Google. Открывались новые электронные горизонты — возникала новая страна приключений, «terra incognita, которая простирается перед тобой, куда ни взгляни», если вспомнить слова Оги из романа Беллоу. Если бы этот «Google» существовал в 1989 году, кампания против него распространилась бы так быстро и широко, что он бы не уцелел. Ему повезло, что на него ополчились еще до начала информационной эпохи.
Пытается объяснить хотя бы в «Джозефе Антоне» ускользающий от всех смысл «Ярости»:
И он решил пойти на творческий риск: попробовать, переживая текущий момент, ухватить его, отказаться от исторической перспективы, сунуть нос в настоящее и занести его на бумагу, пока оно еще происходит. Если у него получится, думал он, то сегодняшние читатели, особенно ньюйоркцы, испытают радость узнавания, удовлетворение от возможности сказать себе: да, так оно и есть, а в будущем книга оживит этот момент для читателей, родившихся слишком поздно, чтобы его пережить, и они скажут: да, так оно, видимо, и было; да, так оно было.
Со временем Рушди относится к больной теме проще:
Французский еженедельник «Нувель обсерватёр» и лондонская «Гардиан» назвали его роман предвосхитившим события, даже пророческим. Но он не был пророком — он так и сказал одному журналисту. В свое время у него возникли кое-какие проблемы с пророками, и никакого желания наниматься на эту работу он не испытывал.
Алекс Джеймс, как и все из Blur, мне давно не симпатичен:
Он оказался за одним столиком с Деймоном Олберном и Алексом Джеймсом из группы Blur; они знали о его сотрудничестве с U2 и тоже были не прочь записать песню на его слова. Вдруг возник спрос на его услуги по стихотворной части. Алекс выпил бóльшую часть бутылки абсента, что, пожалуй, было опрометчиво. «У меня охрененная идея, — сказал он. — Я пишу слова, ты пишешь музыку». Но, Алекс, мягко возразил он, я не умею сочинять музыку и ни на чем не играю. «Фигня, — настаивал Алекс. — Я тебя научу лабать на гитаре. За полчаса научу. Это фигня полная. А потом ты пишешь музыку, я пишу слова. Охрененно выйдет». Сотрудничества с Blur у него не вышло.
Стихотворение The Ivy Crown by William Carlos Williams придётся учить. Ведь правда же хорошо, когда:
Sure
love is cruel
and selfish
and totally obtuse—
at least, blinded by the light,
young love is.
But we are older,
I to love
and you to be loved,
we have,
no matter how,
by our wills survived
to keep
the jeweled prize
always
at our finger tips.
We will it so
and so it is
past all accident.